Екатерина II, Германия и немцы - Клаус Шарф

После этого Мозеру больше не представилось возможности обсудить с императрицей пожелания своего государя. Министр заболел и крайне досадовал, что ему пришлось совершить заведомо «бесполезную поездку»[856]. Лишь к концу пребывания в Петербурге, уже после высочайшей свадьбы, ландграфиня решилась, наконец, лично побеседовать с Екатериной о мучительном поручении, данном ей супругом. Как и следовало ожидать, тоном, не допускающим возражений, императрица объявила, что желание ландграфа неосуществимо[857]. В крайнем случае, заявила она, он может получить звание фельдмаршала, но без полка, и только в том случае, если оставит австрийскую службу.

После краха своего масштабного плана ландграф вознегодовал на своих посланцев и прикинулся больным. Официальной причиной болезни была объявлена перемена вероисповедания его дочерью. Каролина усомнилась в этой версии, по крайней мере, в письме своей матери: «Да простит меня Бог, я полагаю, что он позволил бы ей перейти в турецкую веру, если бы только это помогло осуществить его планы»[858]. Мозер пытался приписать всю вину за случившееся ландграфине. Он отметил, что, только учинив «чудовищный скандал», можно было добиться отмены уже свершившегося перехода в православие и остановить подготовку к свадьбе[859], и в конце концов счел всю эту историю специально подстроенной ему «западней»[860]. Однако Мозер отлично умел различить милостивый прием, оказанный ему императрицей как частному лицу, и ее холодное обращение с ним как с посредником в этой бесперспективной миссии[861]. По возвращении в Германию он написал статью в журнале, осыпав похвалами Российскую империю, возглавляемую просвещенной правительницей, как «державу-законодательницу Европы, способную стать мировым и третейским судьей в случае, если в Европе разгорится новый пожар»[862]. Даже много лет спустя он продолжал считать, что «Россия все больше и заметнее» склоняется в сторону «благодетельной монархии […] Это положительно то государство, управляемое в соответствии с принципами человеческого блага, планомерно и систематично…». Под властью «философа на престоле», «великой мудрой женщины», Россия стала «отечеством для гениев и светлых голов»[863].

«Западню» для Мозера в Петербурге копал в том числе и Мерк, однако министр еще много лет оставался в неведении относительно степени его участия. После скандальной отставки Мозера в 1782 году ландграф Людвиг потребовал от Мерка подготовить подробное обоснование для предстоявшего судебного разбирательства. В результате на свет появился полный ненависти памфлет, в котором сообщались порочащие Мозера сведения о его поведении в Петербурге и в целом в период нахождения его на государственной службе[864]. В документе говорилось, что, лицемерно вздыхая «о возможных превратностях перемены веры со слезами на глазах», Мозер вмешивался в переговоры «с российским двором о заключении брака», о чем до того ландграфиня «договаривалась с Ее Величеством императрицей лично». В ходе переговоров он якобы хотел продемонстрировать свою значимость, однако своим опозданием показал, «что в его присутствии, по крайней мере на этот раз, никто не нуждается». Мерк писал, что Мозер потерял голову на придворном паркете: «Здесь ему не перед кем было красоваться на его родном немецком языке, никто не понимал его плоских острот, и вся его наука, состоявшая в россказнях о немецких дворах, была здесь никому не нужным товаром». На Мозера будто бы смотрели как на «немецкого педанта»:

Он ковылял со своими бумагами от одной двери к другой и искал какого-нибудь слушателя, чтобы открыть ему глаза на отношения императора с тем или иным имперским князем и наоборот – последнего с императором. Не находилось ни единого человека, готового к восприятию подобной материи, его отсылали от одного к другому и в конце концов отправили домой, приободрив пустыми утешениями.

После своего возвращения он якобы «обвинил в дурном исходе своей негоциации» ландграфиню, в отместку за это отозвавшуюся о нем как о враге в своем завещании[865]. Мнение Екатерины о Мозере в интерпретации Мерка также значительно отличалось от его собственных отзывов: «Императрица России […] заявила, что больше терпеть не может своего мопса, так как тот похож на Мозера»[866].

Все эти взятые вместе эпизоды, связанные с женитьбой великого князя Павла Петровича на дармштадтской принцессе, даже в «кривом зеркале» Мерка, позволяют судить об основных моментах германской политики Екатерины II. В центре этой системы стояли интересы России. Главной задачей было обеспечить престолонаследие, но помимо этого «брачная политика» должна была создать опору для союза с Пруссией, а позднее – после 1781 года – с Австрией, предотвращая попутно возможные вооруженные конфликты между ними. Одновременно императрица следила за тем, чтобы семейные связи не играли против России, как в случае с бессмысленными притязаниями Людвига IX, очень напоминавшего Петра III, и не только этим. Кроме того, связи с немецкими дворами использовались в целях создания в империи благоприятного общественного мнения о России. А хитросплетения имперского права и в самом деле представлялись Екатерине и ее советникам из Коллегии иностранных дел неудобоваримой материей.

Спустя всего три года великая княгиня Наталья Алексеевна умерла в родах. Когда врачи выяснили, что она вообще не могла рожать – вероятно, из-за хирургической операции, перенесенной в раннем детстве, – и сообщение об этом появилось в газете Le Courier du Bas-Rhin, издававшейся в прусском городе Клеве, Ассебург, занимавший к тому времени пост российского посланника при рейхстаге, забеспокоился, опасаясь, что императрица может обвинить его в недостатке добросовестности при выборе невесты. Он даже принялся наводить в Дармштадте справки о том, было ли что-нибудь известно об этом ее недостатке, но Панин успокоил его, уверив, что виноватым Екатерина его не считает[867].

Супруга наследника престола, неспособная к рождению детей, не оправдывала тем самым свою главную задачу; были, однако, и другие причины, по которым Екатерина не допустила чрезмерного траура по великой княгине. Еще в конце 1774 года в письме Гримму она с недовольством отзывалась о своей невестке. Она писала, что та прихварывает, потому что беспечно относится к своему здоровью, ведет себя неразумно, никому не доверяет и делает долги, хотя денег у нее больше, чем у кого бы то ни было в Европе. В этой характеристике проявляется определенное сходство с теми упреками, что в свое время адресовала императрица Елизавета Петровна великой княгине Екатерине Алексеевне и которые можно приписать принципам придворного воспитания. Однако в одном из пунктов своей критики Екатерина прямо выражает сомнения в том, что великая княгиня вообще понимает, что именно ожидается от будущей русской императрицы, родившейся в Германии: прожив в России полтора года, она все еще не знала ни слова по-русски и не прикладывала никаких усилий, чтобы овладеть языком[868].

3. Вюртемберг

Так со смертью дармштадтской принцессы в апреле 1776 года появилась непредвиденная возможность сделать более удачный выбор, отвечавший государственным интересам России. Решение следовало принять быстро, ведь поначалу великого князя охватила грусть, а на смену ей пришло потрясение, когда стало известно, что он, по всей видимости, даже не был отцом мертворожденного ребенка, а сама великая княгиня Наталья Алексеевна под влиянием своего любовника Андрея Кирилловича Разумовского проявляла симпатию к Австрии. Екатерина была безмерно рада приезду в Петербург принца Генриха Прусского. Правда, императрица не пошла ему навстречу: у нее не нашло поддержки желание Пруссии увязать свой интерес к Данцигу со стремлением к долговременным дружественным взаимоотношениям с Россией, однако в качестве друга-утешителя принц пришелся как нельзя кстати. Заботясь об обеспечении престолонаследия, очень скоро после кончины великой княгини императрица начала совещаться с принцем об устройстве нового брака убитого горем сына: «Мертвые мертвы, следует подумать о живых»[869]. Перебирать кандидатуры заново казалось ей делом излишним. Уже в день смерти Натальи Алексеевны выбор был сделан: племянница правящего герцога Вюртембергского Карла Евгения, повзрослевшая за эти годы принцесса София Доротея.

Старшая дочь вюртембергского принца Фридриха Евгения появилась на свет в 1759 году в Штеттине, что позднее, в 1776 году, послужило Екатерине и Гримму поводом для шуток о необыкновенном городке, служившем прусскому королю «рассадником» для произведения будущих императриц России[870]. Отец принцессы поступил на прусскую службу в 1749 году, а в 1750 году, получив под свое начало полк, жил в городке Трептове-на-Реге в Задней Померании. В 1753 году он женился на Фридерике Софии Доротее Бранденбург-Шведтской, племяннице короля, родившей ему к 1772 году восемь сыновей и четырех дочерей. Просвещенные родители уделяли серьезное внимание воспитанию детей, выстраивая его, согласно договору с вюртембергскими сословиями (Landschaften), в протестантском духе. В 1765 году воспитателем к принцам был приглашен философ и математик Георг Йонатан фон Голланд – выпускник Тюбингенского духовного училища и масон, а в 1767 году к нему прибавился образованный офицер-гугенот, уроженец Штеттина Фридрих фон Моклер, родителей которого, находившихся в добрых отношениях с Бабеттой Кардель и семьей князя Ангальт-Цербстского, хорошо помнила сама Екатерина[871]. Вопреки скромным возможностям прусской провинции, Фридрих Евгений и его супруга поддерживали заметный в померанском Трептове культурный уровень своего маленького двора. С 1766 по 1769 год здесь служил тайным секретарем юрист и писатель Иоганн Георг Шлоссер, уже в то время общавшийся с молодым Гете и позднее женившийся на его сестре Корнелии[872].